Текст: Светлана Губанова
Когда Фарух Рузиматов выходит на сцену, время останавливается, а пространство сжимается до одной точки, в которой человек напряженно, глубоко и страстно говорит с этим миром, не произнося ни слова. Каждое его выступление становится событием, а у многих зрителей именно с его танца рождается интерес и, в дальнейшем, любовь к балету. В интервью «Философии отдыха» уникальный артист рассказал о своем отношении к профессии, работе над партиями и о новых проектах.
Фарух, 12 и 13 февраля вы будете выступать в Кремлевском дворце в балете «Бал сказок». Какую партию исполняете? Насколько она технически и драматургически сложна?
«Бал сказок» в Москве будет представлен как премьера. В моем исполнении в первом отделении будет показан монолог Сальери из моцартовского «Реквиема», и хотя формально он не вписывается в «Бал сказок», мы с режиссером Николаем Андросовым придумали, как это обыграть. В итоге номер достаточно логично вошел в спектакль. Во втором отделении исполняю «Болеро» Равеля, и оно, на мой взгляд, тоже не выбивается из общей концепции.
«Бал сказок» – это феерия на музыку русских композиторов-классиков. Какую идею хотите донести до зрителя?
Скорее, этот вопрос надо адресовать режиссеру и балетмейстеру спектакля. Как участник, могу лишь сказать, что это спектакль для зрителей всех возрастов, настоящий бал знаменитых и менее известных сказок, в котором артисты показывают красоту тела, моменты свершений, победу добра.
Как вы считаете, какое место классический балет сейчас занимает в современном искусстве?
Если говорить о танце в целом, то классический балет был и остается доминирующим видом искусства, это вершина. Есть классический балет и есть всё остальное – для меня всегда только так и было.
Приходится иногда слышать, что балет переживает период упадка. Вы согласны с этим утверждением или нет?
Любой вид искусства переживает взлеты и падения. Что касается классического балета и именно балета в России, мне кажется, его развитие всегда шло по нарастающей. Я совершенно не вижу никакого регресса, и мне интересно было бы посмотреть на тех людей, которые его декларируют.
В сентябре 2018 года вы приняли на себя руководство балетом Большого театра Узбекистана. Как продвигается работа, какие планируются постановки?
Дирекция театра немного погорячилась, объявив о моем назначении. У нас была договоренность два-три месяца посмотреть, как мы будем сосуществовать друг с другом. Мне удалось выступить на открытии сезона, а в октябре, когда шла постановочная работа над балетом «Шахерезада и Жар-Птица», которую осуществлял Андрис Лиепа, немножко поработать с труппой, пообщаться. Уже в декабре, в связи с тем, что у меня занятость большая, и я не имею никакой физической возможности находиться в Ташкенте больше недели, мы решили приостановить наше общение. Мне кажется, любая руководящая должность все-таки требует присутствия на месте событий. Когда человека нет, сразу что-то идет не так.
Танец для меня – это всё, то есть всё остальное крутится вокруг него.
Вы станцевали весь классический репертуар. Есть у вас любимая партия, к которой возвращались, и как менялось ее исполнение в зависимости от хореографа, театра, времени?
Мне видится, что любая роль в исполнении профессионального артиста, который совершенствует себя, трансформируется вместе с изменением его мировоззрения и его тела. В связи с этим назвать какую-то одну любимую роль я затрудняюсь. Возможно, были партии, в которых мне было органичнее находиться, но мне никогда не было удобно и легко танцевать. Когда я слышу «Главное – получать удовольствие на сцене», мне сразу хочется взять какой-то тяжелый предмет, чтобы поговорить с этим человеком. Комфортно на сцене может быть где-то в самодеятельности, а профессионал просто максимально хорошо делает свое дело. Всегда очень опасно, когда молодым артистам советуют получать удовольствие на сцене.
Какую установку вы бы дали молодым?
Я могу говорить исключительно из своих субъективных ощущений. Для меня классический балет и в целом танец является всем. Как бы это банально, ужасно и плоско ни звучало, для меня танец – это больше, чем жизнь, это – мое мировоззрение. Танец для меня – это всё, то есть всё остальное крутится вокруг него. И моменты, когда я действительно получал большое наслаждение от исполнения, за всю жизнь были, может, всего несколько раз. В основном же это трудоемкая бесконечно повторяющаяся работа, которая при этом никогда не надоедает. Это путь постоянного совершенствования. Я всегда представляю себе буратино, чурбан, от которого ты ежедневно должен что-то отрубать, отпиливать…
Мне кажется, для артиста балета очень интересно совершенствовать свое тело, дух и свой ум. К сожалению, зачастую совершенствуют только тело, а как говорила незабвенная Пина Бауш: «Для меня важно не то, как человек двигается, а то, что он хочет сказать». То есть, безусловно, нужно иметь технику, это основа, но если за ней ничего нет, то спустя какие-то пять минут смотреть на такого артиста мне лично уже неинтересно. Прыжки – это хорошо, я люблю красивую форму, но важно, есть ли у человека нутро… Когда на сцену выходит «пустой барабан», мне становится скучно. К сожалению или к счастью, классический балет является тем искусством, в котором несовершенство или глупость проявляются практически моментально. На сцене ничего не скрыть, всё становится ясно через определенный и довольно короткий промежуток времени.
Я знаю, что вы восхищаетесь гениальным Рудольфом Нуреевым, встречались и общались с ним лично. Можете назвать его своим учителем? В чем он для вас является примером?
Слухи о моем общении с Рудольфом Нуреевым слегка преувеличены (улыбается). Да, действительно, было три встречи: первая – на конкурсе в Париже в свое время, и потом, когда он приезжал в Петербург, но это не было плотным общением. Назвать его своим учителем я не могу, потому что с ним не работал. Но, естественно, я признаю гениальность Рудольфа Нуреева – только дурак может не видеть очевидного. Он обладал уникальным качеством, которое я больше всего ценю в артистах, – это преданность тому, что ты делаешь, тотальное пребывание в процессе. Танец для Рудольфа был важнее всего на свете, и это было видно.
Можете рассказать об удивительном случае, который много лет назад привел вас в Ленинград? Как начался ваш путь в балет?
Честно говоря, я сам до сих пор не понимаю своего попадания в Академию, настолько все выглядело неожиданно и нелепо… В Советском Союзе в каждой из 15 республик был свой оперный театр, и регулярно группа педагогов из Ленинграда набирала 10-15 человек от каждой республики, чтобы затем эти выпускники пополняли ряды своих театров. Это была хорошая, продуманная система. В детстве я жил в Душанбе, и когда педагоги однажды летом приехали на просмотры, то отправились в пионерлагеря и попали туда, где отдыхал и я. Мне было десять лет, я никогда не занимался танцем. До сих пор не знаю, почему именно меня попросили показать какие-то прыжки и почему выбрали меня… Потом был экзамен в Ленинграде, по итогам которого в Вагановскую балетную школу приняли десять человек, но до финала обучения дошел только я один. Естественно, я уже не вернулся в Душанбе, потому что бредил Кировским театром, куда меня после окончания курса, к счастью, приняли.
Вашими партнершами были ведущие российские балерины. Какой творческий тандем или отдельную постановку вы вспоминаете с особой теплотой?
Сложно выделить кого-то… Обычно от самого партнера зависит, будет взаимодействие или нет… Если говорить о балеринах, которые всегда откликались на мой сценический позыв, я бы назвал Юлию Махалину и Светлану Захарову.
В 2007–2009 году вы были худруком балета Михайловского театра, а в 2014–2015 году возглавляли труппу Ростовского музыкального театра. Как вы себя чувствовали в этой роли?
Мне было очень интересно работать с группой единомышленников, с профессиональными артистами, интересно находить хореографов, приглашать исполнителей, контролировать процесс. Вообще я очень люблю молодежь, обожаю работать с молодыми артистами, вдохновляюсь от общения с ними. Для меня заниматься в зале с молодыми артистами – настоящий драйв. И с Михайловским театром у нас как раз был очень хороший опыт… С артистами этого театра у меня есть какое-то душевное соприкосновение, и наше взаимодействие продолжается, я выступаю в определенных спектаклях.
При этом я не системный человек, а руководящая должность предполагает вливание в систему. Невозможно стать частью системы и остаться независимым, а я по жизни всегда был независим и эту свободу ни на что не променяю. Я абсолютно не принимаю, когда мне что-то начинают диктовать, но могу работать в проекте на определенных условиях, заранее зная, какие рамки мне поставлены.
Жизнь в балете – это история постоянных ограничений, вы согласны?
Конечно, нет, ерунда полная. Тренировки, репетиции – это есть везде. В балете большие нагрузки, но в гимнастике и любом профессиональном спорте они, наверняка, тоже большие. Классический балет очень сложен не из-за нагрузок, а потому что требует максимально красивой формы. Если ты поставишь не так позицию или чуть споткнешься, то все это увидят. И единственный способ сохранить форму – это заниматься каждый день и заниматься много. И чем старше ты становишься, тем надо больше заниматься, тут ничего удивительного.
Хорошо, а как выглядит обычный день Фаруха Рузиматова?
По крайней мере, пока я не позанимаюсь два-три часа, я себя не чувствую нормальным человеком. В остальном я очень люблю филармонию, часто бываю на концертах, постоянно хожу в музеи, но об этом глупо говорить…
Кроме балета, вы интересовались другими формами танца? Пробовали что-то примерить на себя, освоить?
Безусловно, хотя у меня небольшой опыт работы в модерне, я не обошел стороной это направление. Наступил такой момент в 1980–1990-х, когда весь репертуар был станцован, а душа рвалась, тело требовало, и нужно было что-то делать дальше, чтобы двигаться вперед… Вся прелесть модерна состоит в том, что когда устаешь от классики, то танцуешь какое-то время модерн и начинаешь вновь скучать по классическому балету. И тогда возвращаешься к нему с новыми ресурсами, по-новому на него смотришь.
Также я работал с танцорами фламенко, это можно назвать пробой пера. Вместе с Розарио Кастро и другими испанскими танцорами мы поставили несколько номеров и даже «Кармен». Я очень люблю фламенко, и мне тогда дико хотелось попробовать себя, но, конечно, в моем исполнении это было смешно. Все-таки никто, кроме испанцев, не может танцевать фламенко, это полный абсурд. Фламенко – это состояние души, а не умение делать дроботушки или принимать определенные позы. Всем остальным лучше смотреть фламенко, чем танцевать.
О чем вы думаете, выходя на сцену? Волнуетесь?
В моем случае до сих пор всегда перед выходом есть дикое волнение и панический страх. К сожалению, этой паники и неуверенности мне пока не удается избежать… Может быть, это и хорошо. Наверное, хуже будет, когда я буду выходить спокойный – думаю, тогда ничего не будет происходить. Это состояние вечного ожидания напоминает машину, которую нужно разогревать, чтобы она наконец вышла на старт. Нельзя просто так выйти и танцевать – холодный автомобиль не поедет, а если и поедет, то всего пару раз и сломается. Для профессионала его тело – это дорогой суперкар, и чем дольше он хочет «проездить», тем лучше и бережнее к себе должен относиться. Я свое тело однозначно ассоциирую с дорогим, эксклюзивным автомобилем. Вот почему всегда повторяю, что артист балета должен себя подогревать, держать в тепле…
При этом как ты относишься к искусству, к сцене, так и они к тебе. Не зря появилось выражение «храм искусства»: понятно, что это метафора, но тем не менее я всегда считал, что в театр нужно входить в определенном состоянии и никак иначе. Для меня нонсенс, когда артисты в зале не занимаются, а разговаривают по телефону или сидят в интернете. Если уж ты сюда вошел, ты совершенствуешься, работаешь над собой и оттачиваешь свое мастерство.
Что является вашим главным мотиватором? Неудовлетворенность, желание сделать еще лучше?
Да, моральное удовлетворение от сделанной работы у меня в жизни было крайне редко. Может быть, несколько спектаклей на гастролях в Японии или «Кармен» Ролана Пети… Неудовлетворенность остается со мной, этот червь сидит внутри и грызет все равно.
Еще мотивирует желание сбежать, можно так сказать… Все-таки бытовую реальность я не воспринимаю, для меня это не совсем жизнь. Танец становится для меня реальностью, потому что на сцене, в некоем монологе или диалоге, на короткие мгновения можно испытать настоящие чувства, счастье, иногда даже эйфорию.
Вы ставите себе пределы «Буду танцевать до 60, 65…» или не думаете об этом?
У меня был момент, когда я подошел к 30 годам, уже всё было станцовано, и я вдруг подумал почему-то, что после 33 лет закончу… Наверное, я был в какой-то умственной западне или в помутнении. Молодые люди любят декларировать: «Всё, я заканчиваю», это нормальный юношеский максимализм, который быстро проходит. Хотя, когда меня назначили руководить Михайловским театром, я практически восемь месяцев не занимался и не танцевал.
И вы оставили руководство театром именно ради танца, верно?
Да. Как ни странно, мне тогда Владимир Кехман сказал: «Ты должен танцевать», хотя у меня в тот момент не было никакого желания, настолько я погрузился в художественный процесс. Получилась пауза. Остановки тоже бывают важны для человека, чтобы накопить какие-то эмоции, мысли, потому что выходить на сцену без определенного багажа достаточно сложно.
Где еще, кроме «Бала сказок», вас можно будет увидеть в ближайшее время?
В январе у меня будут гастроли со спектаклем «Самурай Нобунага», которые организовал японский МИД в рамках Года Японии в России. Мое сотрудничество с Японией началось в 1990 году и оно успешно, к счастью, продолжается. Эта страна и ее культура мне очень близки, я езжу туда каждый год. В Японии было показано абсолютно всё, я перетанцевал там всё, что мог, даже спектакль «Распутин», хотя он не совсем ложится на эстетику и восприятие японцев, но они всегда ко мне благосклонно относились и были готовы смотреть в моем исполнении даже модерновые, экспериментальные вещи. Приехать в Японию и не оправдать ожиданий – это всегда для меня было как страшный сон.
Думаю, такого с вами не могло произойти по определению!
Был момент, когда я сломал стопу, а через две недели начинались гастроли, которые я не мог отменить… В итоге мы все партии перестроили на левую ногу, в частности балет «Гамлет» Никиты Александровича Долгушина. Перед началом спектакля выходил японец и говорил: «Мы приносим большие извинения, но у Рузиматов-сан была травма две недели назад. Тем не менее он приехал и все-таки будет танцевать». Японцы очень ценят такие моменты. Когда в 2011 году после аварии на Фукусиме 90 % артистов отказались ехать в Японию, я поехал, и для японцев это тоже был поступок, хотя никакого, естественно, подвига мы не совершили.
Мы беседуем в канун Нового года, когда люди подводят итоги и загадывают желания. О чем мечтаете вы?
Наверное, ни о чем (смеется). Пока я имею возможность танцевать, какие могут быть еще мечты? В 20–30 лет я бы ответил, наверное, по-другому, но сейчас меркантильных идей у меня нет. Главное – иметь здоровье и чтобы близкие были здоровы. И еще хотелось бы, конечно, чтобы возникали новые постановки, появлялась новая работа.
